Портал Восток - официальный партнер хостинга Beget

Умный поиск

Не менее актуально звучат подчас — на ином уровне поведения — заповеди артхи. Рекомендуемый Каутильей образ действий царя не раз уже сравнивался с наставлениями «Государя» — трактата итальянского писателя и политика Макиавелли (1469 - 1527): Государь... нередко вынужден отступать от добра ради того, чтобы сохранить государство... добрые дела могут ему повредить [Макиавелли, 1982, с. 357]. 

Наставления «Артхашастры» сравнивались с методами, применявшимися в Америке против индейцев, — «в сущности, почти для тех же целей, как и в Магадхе» [Косамби, 1968, с. 151]. Практическое поведение правителя, сочетающее ложь с правдой, жестокость с сочувствием, сладкоречив с грубостью, изменчивое, словно нрав распутницы (Р 1.432), лишний раз подтверждает тот неизменный факт, что политика в принципе внеположна этике, что, совпадая с ней в отдельных случаях, она гораздо чаще ей противоречит — обстоятельство, делающее столь смешными и наивными наши извечные, периодически повторяющиеся иллюзии и разочарования.

При этом именно литература артхи — нити дает, пожалуй, самые яркие примеры распространения памятников древнеиндийской дидактики за пределы Индии и ее непосредственного влияния на литературу других народов, влияния, зародившегося задолго до появления нынешних средств коммуникации, до развития современной индологии. Классический пример — «Панчатантра», которой, по словам С.Ф. Ольденбурга, «было суждено после Библии стать одною из самых распространенных в мире книг, переведенною еще в средние века и переводившеюся и потом на все почти языки земного шара» ([Ольденбург, 1919, с. 21]; ср. [Хертель, 1914, с. 451; Винтерниц, 1985, с. 329]). Она пересекла границы Индии уже в VI в. в переводе на пехлевийский и постепенно стала известна в сирийской, арабской, древнееврейской, греческой, латинской и других обработках — более чем на 60 языках. Она воздействовала на традицию европейской басни (в России ее тексты обрабатывал для детей Лев Толстой). Сюжеты индийских басен использовали крупнейшие писатели, в середине прошлого века они существенно воздействовали на развитие европейского сравнительно-исторического литературоведения (теория миграции сюжетов Т. Бенфея).

Наставления в каме до сих пор едва ли не в наибольшей мере привлекают внимание широкой читательской аудитории нового времени, в сущности, независимо от более специального интереса к индийской культуре. Прежде всего это «Камасутра»; несмотря на значительное количество переводов и изложений других классических трактатов на эту же тему и обилие современных руководств, эта книга приобрела почти символическое значение, а само название ее стало, кажется, одним из самых популярных в мире санскритских слов. Эта слава, впрочем, представляется вполне заслуженной. Дело здесь не только в самом предмете изложения, но, можно полагать, и в некоторых отмеченных ранее особенностях этого текста: глубоком психологизме, внимании к обоим (а не только к одному) участникам отношений, равно как и в чертах, отличающих методику описания. Отдавая себе отчет в определенной несовместимости («дополнительности») чувственного, «иррационального» состояния и упорядоченного, «рационального» подхода (ср. ранее), Ватсьяяна, по существу, предвидел реакцию на его поучения, обнаруживаемую и поныне у современного читателя (К 8.32; 10.6 и др. [Ватсьяяна, 1993, с. 40, 43]). При всех естественных в данном случае оговорках, интерес к «Камасутре» бесспорно сохраняется, и не только теоретический. Уже высказывалось мнение, что она гораздо разумнее, например, ряда аналогичных наставлений, публиковавшихся в Англии до начала XX в. [Комфорт, 1963, с. 125].

Весьма интересны и поучительны сопоставления отдельных предписаний, классификаций, реалий древнеиндийской любовной науки с соответствующими, по всей видимости, независимыми от нее свидетельствами других культур. Таково, например, столь употребительное в индийской эротологической традиции использование сравнений из мира фауны в классификациях мужчин и женщин, хорошо известна универсальная роль животных в любовной и сексуальной символике (ср. хотя бы русское «жеребец», «кобыла» и т.д.). Опыты классификации соответствующих типов и состояний известны и западноевропейской литературной традиции, можно сравнить, например, К 40.5 и рассуждения о четырех видах любви: «любовь-страсть», «любовь-влечение», «физическая любовь» и «любовь-тщеславие» [Стендаль, 1935, с. 22]. Еще одна, скорее курьезная, параллель — с кратким стихотворением «Классификация жен» [Олейников, 1990, с. 85]: здесь также выделены четыре типа, причем используются отчасти сходные психофизиологические характеристики и животная символика.

Идеи мокши столь же многообразно засвидетельствованы в истории религий. Непосредственное влияние их прослеживается в духовной культуре сопредельных с Индией стран. Впрочем, индусское воздействие уступило здесь по своим масштабам буддизму, индусский высший идеал — соответственно модифицированному буддийскому. Став известными западному читателю с конца XVIII — начала XIX в., важнейшие памятники индуизма по сей день отражаются в духовных исканиях философов, ученых, писателей западной, христианской культуры.

Здесь можно говорить и о непосредственном воздействии соответствующих заповедей (веданты, йоги), их распространении и практическом следовании им, и о высокой, подчас восторженной оценке соответствующих текстов и идей.

Кажется, стали хрестоматийными слова Артура Шопенгауэра (Parerga, II, гл. XVI «Кое-что о санскритской литературе», § 184) об упанишадах, где «с каждой страницы навстречу нам выступают глубокие, самобытные, возвышенные мысли... Это — самое вознаграждающее и возвышающее чтение... оно было моим утешением в жизни, будет утешением в день моей смерти» [Шопенгауэр, 1904, с. 721]. «Представление о том, что Атман = Брахман (т.е. личная душа равна вездесущей, всепостигающей, вечной душе)», один из крупнейших физиков XX в. определил как «величайшую из всех мыслей» [Шредингер, 1947, с. 123].

Вместе с тем специфика понятий, связанных с «неприятием» (ср. ранее), позволяет лучше понять обилие типологических параллелей к третьей и четвертой ашрамам, к определению высшего начала и т.д. Таковы, например, в рамках христианской (в частности, православной греко-русской) традиции состояния монаха, нищего странника, юродивого (ср. [Сыркин, 1993, с. 40 и сл.]). Таково, очевидно, универсальное «апофатическое» описание Абсолюта — с использованием отрицания, с проповедью молчания и т.п.; в европейской, например, традиции ему отдали дань Платон, Плотин, Скот Эригена, Фома Аквинский и др., вплоть до нынешних авторов, до поэтического «растворенья нас самих во всех других» [Пастернак, 1965, с. 435], до положений современной философии (ср. заключительные афоризмы логико-философского трактата Л. Витгенштейна [Витгенштейн, 1994, с. 72 - 73]). Учение некоторых христианских мистиков (например, Мейстера Экхарта) не раз сравнивалось с догматикой индуизма, а отдельные положения последнего (о мире явлений как манифестации божественного начала, о феноменальном и вечном аспектах нашего «я», об отождествлении этих аспектов, составляющем высшую цель) были охарактеризованы как всечеловечески значимые заповеди «Вечной философии» («Perennial philosophy» [Хаксли, 1956, с. 13]). Сформулированный в древней Индии заключительный, высший принцип поведения (не в меньшей мере, чем первые три) неотделим от нынешней нашей жизни с ее духовными исканиями.

Таковы некоторые аспекты индусской дидактики — «в себе» и «для нас».

Автор: А.Я. Сыркин

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.

Google Analytics

Uptolike

Яндекс. Метрика

Рамблер / Топ-100